Игорь Гамаюнов - Именем закона. Сборник № 2
— Откуда я знаю, чего есть у какого-то там…
— Очень плохо, что не знаешь. Прояви осведомленность, повысь тем самым авторитет среди подчиненных. Это еще тебе, считай, и презент от меня… в смысле моральной поддержки штанов. Далее. Заявится сегодня к вашей милости человечек от наших стройматериальных благодетелей. Потоми его в прихожей, сколько положено согласно рангу, потом подпиши ему бумажку. Там, в бумажке, просьба о передаче дизеля, гарантия об оплате, полный набор формальностей. Заодно избавишь своего Грошева от барахла, а народному хозяйству — польза.
— Но вдруг…
— «Вдруг» с дизелем не наступало пять лет. Но пусть «вдруг». Новый дизель тогда за мной. Без задержек и без всяких вспомогательных потуг с твоей стороны.
— Идет. А как с бензином на этот квартал?
— Завтра после коллегии к тебе пожалует человечек. Его в прихожей не томи.
— Понял.
— У меня все.
— У тебя точно — все! Все на свете! Когда будешь?
— Когда будет нужда. У тебя или у меня.
Он положил трубку. Еще два-три таких звонка, и, кажется, свою непосредственную работу на общество он на сегодня завершил… Задался внезапно вопросом: а когда ты работал только на себя, на собственные нужды, ради наживы, наконец? Есть грех: открыта с твоей легкой руки чертова уйма всяких промыслов: легальных, полулегальных и нелегальных; однако на них производится то, что необходимо людям, то, за что люди охотно готовы платить, причем не интересуясь ни суммой прибыли, ни ее распределением…
Он отогнал от себя дальнейшие мысли — как праздные и одновременно тягостные; оделся и вышел на улицу.
Из жизни Владимира ЯрославцеваВнезапно потеплело, асфальт стал влажен и черен, морось порывами осыпала стекло, мелкой грязью пылили грузовики, серая и дымная магистраль, заполоненная машинами, жила какой-то угрюмой, механической жизнью индустриальной повседневности, а он, следуя в этом тумане промозглого дня, выхлопов и громыхающего, в липкой грязи железа, вспоминал будни иные, прошедшие; вспоминал, как просыпался по звонку будильника, как дорог и сладок был растревоженный этим заливистым трезвоном сон, однако расставался он с ним не усилием воли, не властным приказом самому себе: «Надо!» — надо тянуть лямку, надо не опоздать, надо не получить выволочки; нет, его поднимало другое — желание труда, желание видеть людей, разделяющих с ним этот труд — порой нудный, изматывающий, но всегда необходимый.
Труд не пугал его, напротив, был в радость, и он тянулся к нему, тем более что взрослые отвечали на это неизменно благодарностью и уважением, а гонять с полудня до вечера мяч во дворе, где сушилось белье и простыни на канатах, протянутых меж старыми липами, не хотелось, хотя никто вроде бы и не неволил, — иди, двери открыты, и мяч есть собственный, и уроки сделаны, иди… Но — не шел.
— А это — тебе. — Отец достал пять рублей. — Вместе пахали, получай.
Тогда он помогал отцу ставить новую дверь на петли в соседнем доме, обивать ее дерматином.
— Да ты что, пап, я ж так…
— Не за так, а за работу. За так, сынок, денег не платят. Ну, чего покупать будешь? Мороженое небось?
— Не, я на куртку денег коплю… Кожаную. Как у летчиков.
— Пилотом, стало быть, хочешь?
— Хочу, в общем… Теплая она, куртка… Да и чувствуешь в ней себя как-то… Ну… таким.
— Мужиком, понятно. Ну-ну.
Куртку он себе вскоре купил. Но походил в ней всего два дня. Вечером третьего дня куртку с него сняла в подъезде компания подвыпивших подростков. Помахали ножами, угрожая и неумело матерясь; разбили губу… Зачинщика он знал. Знал и других — шпана с соседней улицы, но никому ничего не сказал. Украли, мол, когда в футбол играл, — бросил на краю площадки, разиня… Ну и забегался. Утром следующего дня навестил зачинщика, подняв его с постели. Зачинщик был голубятником.
— Куртку поносил? — спросил он с порога.
— Какая… Да иди ты…
— Голубков не жалко?
— Че?
— На лестницу выйди, в окошечко глянь…
На тусклой утренней улице, у обшарпанной стены дома из красного кирпича, жалась непроспавшаяся троица: уже взрослая шпана во главе с Мишкой Сухарем — хулиганы отпетые, побывавшие в колониях, гроза мелкой шпаны, блатные. Нанятые за червонец постоять утром на углу дома. Такая легкая задача Сухаря устраивала, он и объяснений не потребовал.
— Голубки твои на вертел пойдут. Шашлык ребята с утра любят, — заметил Ярославцев и помахал Сухарю рукой.
— Да пошутили мы, че ты… Ща вынесу…
— И два червонца с тебя.
— Да ты че?! За што?! — выдавил зачинщик из сухого со сна горла сорванный возмущением крик.
Ярославцев молча указал на вспухшую губу.
— Да откуда двадцать рублей я те найду, откуда?!
— Пока!
— Э, ну до вечера потерпи, до вечера…
— Где живу, знаешь.
— Принесу, ей-бог… Голубков не трогай, а? Куртку я щас… пошутили, чего ты…
— Небось на понт мелкоту брал? — Осоловелый с похмелья Сухарь миролюбиво прищурился. — Ну, халява…
— Будь здоров, — коротко попрощался Ярославцев.
…— Куртка-то… неужто нашлась? — спросил отец.
— Вещь приметная, — сказал он.
Он всегда был серьезен, деловит, прилежен и сдержанно-дружелюбен со всеми — со сверстниками, родственниками, учителями, и, может, поэтому, хоть и не ходил в рубахах-парнях, сторонился шумных компаний и молодежных забав, единогласно был избран в комсорги. Воздержавшихся не имелось. Объяснялись же подобные выборы просто: он всегда и всем помогал по д е л у, помощью своей не спекулируя, не кичась; бескорыстно.
В райкоме комсомола его заметили сразу, пригласили на работу; затем экономический факультет университета, куда поступил на вечернее отделение; перевод в горком — там он познакомился с Вероникой; первый его поход с ней в театр, ее рука в его руке, темный зал, актеры на сцене — что-то говорящие, но он не слышал их, а видел только ее, Вероники, профиль и ощущал со сладкой тревогой в сердце нежное, покорное тепло ладони ее…
Наконец, разговор с будущим тестем.
— Значит, вы и есть тот самый Володя, — иронически констатировал тесть, поднимаясь из большого кожаного кресла, массивно стоящего за письменным, тоже весьма основательным столом — со столешницей, окантованной витиеватым узором бронзы.
— Да, я самый, — подтвердил Ярославцев, робея про себя в просторе такого огромного домашнего кабинета, где полки, вплотную доходившие до четырехметрового потолка, были заполнены собраниями энциклопедий, мемуарами политиков и трудами экономистов — беллетристикой хозяин не увлекался.
— Тогда, Володя, будем знакомы. — Он вышел из-за стола, пожал руку и вернулся обратно в кресло, указав ему на изящный стул с гнутыми ножками, хрупко ютившийся в уголке кабинета. Как просителю указав, в приемные часы пожаловавшему. — Хотел бы, — продолжил глубокомысленно, — поговорить с вами наедине, без Вероники. Разговор же, как понимаю, назрел. Итак, без преамбул: расцениваю ваш брак как несколько ранний, однако вам, молодым, виднее… И я близок к тому, чтобы намерения ваши благословить. Но сначала желал бы задать несколько вопросов. Можно на «ты»?
— Конечно, — смущенно замялся Ярославцев и вдруг испытал стыд перед собою, будто пришел сюда клянчить нечто у сильного, от которого только-то все и зависело. Благоволящего к нему сильного, да. Это мирило, но это и унижало.
— Ну, так кем же ты представляешь себя? В перспективе? — вздернулся в мягкой усмешке волевой подбородок.
— Организатором, — рассудительно молвил он нелепое слово, в интонации передавая всю подспудную и, по его мнению, весомую значимость его. — Партийным. — Выдержал паузу. — Советским. Хозяйственным… Каким — решится, естественно, не мною.
— Организатором! — удивленно, но и одобрительно прозвучал отзыв. — Научились выбирать обтекаемые формулировки, молодой человек! Руководителем — нескромно, да?
— Наивно, я бы сказал.
— У вас, у тебя вернее, все задатки дипломата. Не привлекает такая стезя?
— Предлагаете мне протекцию?
— Я выясняю твои устремления. — Голос зазвучал жестко. — Я вправе выяснять устремления человека, претендующего на роль моего зятя.
— Хорошо, отвечу. Дипломатическая работа, видимо, не для меня. Я бездарен в иностранных языках, неуклюж, из довольно простой семьи…
— Ну, коли о происхождении, то все наши дипломаты…
— Во-первых, не все. Во-вторых, у меня нет тех высоких соображений, благодаря которым жизнь можно было бы прожить в чужом, что называется, доме. Материальные же соображения такой жертвы, по-моему, не стоят. В-третьих, мне проще и… интереснее работать с создателями… материальных ценностей. Я, конечно, молод, резок в суждениях…
— А вот резкость-то эта — достоинство обоюдоострое. Начинай становиться мудрее. Меньше давай конкретных ответов. Затем, учти: не все собеседники заранее искренни… А потому, — усмехнулся, — особенно для… организатора, необходима тактика разоружения партнера по переговорам, раскрывающая его планы, сомнения, умозрения… Не стремись опередить ход чужих мыслей, демонстрируя свою логику и провидение, — это удел не организатора, а уже руководителя… Прости за нотацию. Что же касается дипстези, будем считать, в начале твоего пути я сделал тебе любопытное предложение. Ты от него отказался. Хотя… есть еще время подумать. Однако если твердо не жаждешь о спланированной не тобою карьеры, то позволь предупредить: на данном, самостоятельном этапе один опрометчивый шаг будет стоить тебе… ну, скажем, много времени, ибо выведет тебя с широкой дороги на тропинку окольную, а по ней придется долго блуждать… чтобы выйти в лучшем случае — на то место, где оступился. Ты хочешь делать судьбу сам? Достойно сильного и думающего человека. Но все же советую чаще обращаться ко мне, когда принимаешь решение… Большое решение. Или — малое, влекущее за собой большие последствия. Особенно когда решения подобного рода диктуют тебе эмоции, принципиальность, нетерпимость и прочая…